Дневник мальчика из блокадного ленинграда

На всю страну известен лишь дневник Тани Савичевой, который содержит девять страшных строк. Каждая посвящена смерти одного из близких. Последняя запись: «Осталась одна Таня». «АиФ» разыскал блокадный дневник другой ленинградской школьницы, Тани Вассоевич. Они обе жили на Васильевском острове. Таня Савичева сначала ослепла, потом сошла с ума от пережитого и умерла в эвакуации. Скупые строки её дневника стали обвинительным документом на Нюрнбергском процессе. Таня Вассоевич выжила и ушла из жизни два года назад - в январе 2012 г.

Дневники двух Тань - как две стороны медали. Тёмная сторона - трагическая смерть, светлая - победа выживших.

Дневник Тани Вассоевич хранится в доме её сына, профессора Санкт-Петербургского государственного университета Андрея Вассоевича. Таня начала делать записи 22 июня 1941 г. Здесь и первые бомбардировки Ленинграда, и 18 июля 1941 г., когда кольцо вокруг города ещё не сомкнулось, но уже были введены карточки на продукты. В сентябре - первое занятие в художественной школе, которое не состоялось: «Наш преподаватель, сложив мольберт, сказал, что идёт добровольцем на фронт». Занятия в средней школе начались в ноябре: «Наш класс был почти в полном составе» (потом в классе их останется двое мальчиков и девять девочек из сорока). Таня описывает бесконечное стояние в очередях за порцией хлеба, которая для детей и неработающих за несколько месяцев ужалась с 400 г в день до 125. Они варили столярный клей и ели его.

На фото из архива профессора Андрея Вассоевича страница из дневника Тани. Как великое счастье Таня описывает случай, когда они стояли в очереди за продуктами вместе с одноклассником и им досталась дуранда (спресcованная плитка из шелухи подсолнуха). Для покупки продуктов по карточкам были нужны деньги, а в их семье средств катастрофически не хватало. И старший брат, вместо того чтобы съесть свою порцию хлеба, продавал её на рынке, а деньги отдавал маме, чтобы она могла отоварить новые карточки. Он делал это, пока мама не догадалась и не запретила так поступать.

Старший брат девочки, 15-летний Володя, умер от голода 23 января 1942 г. в 6.28 - записано в дневнике. А Таниной мамы, Ксении Платоновны, не стало 17 февраля 1942 г. в 11.45. «Той зимой в городе умирало более 4 тысяч человек в день. Трупы собирали и хоронили в братских могилах. На Пискарёвском кладбище в братских могилах похоронено более полумиллиона человек, - говорит профессор Вассоевич. - Таня, будучи 13-летней девочкой, на оставшиеся деньги купила для брата гроб. Её мама этим заниматься уже не могла, она от слабости не вставала». Смоленское кладбище города было закрыто, там не принимали покойников, однако Таня уговорила сторожа вырыть могилы. Из дневника: «На похоронах брата была тётя Люся, я и Толя Таквелин - Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал - это растрогало меня больше всего. На похоронах мамы была я и Люся. Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии. Худяков (сторож на кладбище) вырыл могилы за крупу и хлеб. Он хороший и был добр ко мне».

Когда умерла Танина мама, её тело лежало в квартире 9 дней, прежде чем девочка смогла организовать новые похороны. В дневнике она нарисовала план участка (см. рисунок Тани. - Ред.) и отметила места захоронения близких в надежде, что, если выживет, обязательно установит на могилах памятники. Так и произошло. На рисунке с кладбищем Таня, обозначая даты смерти брата и мамы и их похороны, использовала придуманный ею шифр: она понимала, что родственников на закрытом Смоленском кладбище похоронила полулегально. Лишь потому, что сторож Худяков был тронут её детской заботой и пошёл навстречу просьбе ребёнка. Измождённый не меньше других, он рыл могилы в почти сорокаградусный мороз, подкрепившись кусочком хлеба, который Таня получила по карточке умершего брата. Потом она рассказывала сыну, профессору Андрею Вассоевичу, что по-настоящему страшно ей стало, когда она оформляла свидетельство о смерти брата: «Регистратор в поликлинике достала карточку Вассоевича Владимира Николаевича и крупным почерком написала слово «умер».

«Мама и её погибший старший брат были очень близки, - рассказывает Андрей Вассоевич. - Владимир увлекался биологией, вся их квартира была уставлена цветами, а для сестры он устроил аквариум с рыбками. В 1941-1942 гг. в Ленинграде была не бывало холодная и снежная зима. Люди ставили в квартирах буржуйки, топили их мебелью. Мама с братом кутались в одеяло и чертили планы дворцов с бассейнами, рисовали оранжереи. Недаром мама после войны поступила в институт на архитектурный факультет. В блокадную пору в их районе на Васильевском острове продолжала работать библиотека, куда они ходили за книгами. Мама говорила, что никогда не читала столько, как во время блокады. А её мама, пока были силы, каждый день дежурила на крыше - караулила зажигательные бомбы. Артобстрелы и бомбардировки были каждодневными. Ленинград не просто был в кольце блокады, за него все эти почти 900 дней шли бои. Ленинградская битва была самой длинной за всю историю войны. В директиве Гитлера № 1601 от 22 сентября 1941 г. о Ленинграде чёрным по белому сказано: «стереть город с лица земли», а про его жителей: «мы не заинтересованы в сохранении населения».

После потери мамы и брата весной 1942 г. с Таней произошло чудо. В её опустевшей квартире стояла глыба льда - подарок брата, замёрзший аквариум с застывшими во льду рыбками. Когда лёд растаял, с ним оттаяла и одна золотая рыбка и вновь начала плавать. Эта история - метафора всей блокады: врагу казалось, что город должен быть мёртв, выжить в нём невозможно. Но он выжил.

«В 90-х годах стало модным говорить о том, что в Ленинграде процветал каннибализм, а люди потеряли человеческий облик, - маму это страшно возмущало. Вопиющие единичные случаи пытались представить массовым явлением. Мама вспоминала, как к ним пришла учительница музыки и сказала, что её муж умер от голода, а Володя воскликнул, что если бы он знал, то отдал бы ему свой хлеб. А через несколько дней не стало его самого. Мама часто вспоминала благородные поступки блокадников. Её дневник перекликается с тем, что писала пережившая блокаду поэт Ольга Берггольц: «… мы счастье страшное открыли - /Достойно не воспетое пока,- /Когда последней коркою делились, /Последнею щепоткой табака». «Город выжил, потому что люди думали не о себе, а о других», - говорит профессор Вассоевич.

«Чувство долга», «дружба» - это слова из Таниного дневника. Когда она узнала, что умер папа её лучшей подруги, которая была в эвакуации, она похоронила его рядом со своим братом: «Я не могла, чтобы он остался на улице». На похороны голодная девочка потратила последние крохи продуктов.

Весной 1942 г. Таню эвакуировали из Ленинграда. Несколько недель на разных эшелонах она добиралась до Алма-Аты, храня как зеницу ока дневник и фотографии близких. В эвакуации Таня наконец встретилась с отцом - известным геологом-нефтяником. Когда сомкнулось блокадное кольцо, он был в командировке и оказался оторванным от семьи. Оба после войны вернулись в Ленинград. В родном городе Таня сразу же пошла к лучшему другу своего покойного брата, Толе, тому самому, что плакал на похоронах. От его мамы она узнала, что юноша умер вскоре после её брата. Таня пыталась найти ещё четырёх друзей Володи - все они умерли в блокаду. Татьяна Николаевна много лет своей жизни посвятила преподаванию детям живописи. И всегда говорила им: «Ведите дневник, потому что дневник - это история!

Ленинград не был стёрт с лица земли. Можем ли мы сегодня сказать то же самое о нашей памяти о войне? Не стирается ли она в нашем сердце? Горько, что 95 страниц дневника 13-летней школьницы-блокадницы не изданы. Из него современные подростки могли бы узнать о войне больше, чем из некоторых учебников и современных фильмов.

к 70 летию назад начала фашистской блокады Ленинграда

Ленинградская трагедия: с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года от голода умер каждый второй из оставшихся в городе жителей
27 января 1944 года была полностью снята блокада Ленинграда, которая осуществлялась немецкими, финскими и испанскими войсками 872 дня, начиная с 8 сентября 1941 года.
По данным на 1 января 1941 года, в Ленинграде проживало 2 миллиона 900 тысяч человек. За период блокады из города были эвакуированы 1 миллион 300 тысяч жителей. За 872 дня погибло, по разным данным, от 300 тысяч до 1,5 миллионов человек (на Нюрнбергском процессе фигурировало число 632 тысячи погибших). Только 3% из них погибли от бомбёжек и артобстрелов; остальные 97% умерли от голода.
О том, какой ад устроили мирным жителям Ленинграда гитлеровцы и их союзники, свидетельствует обнаруженный в архиве Петербургского управления ФСБ дневник блокадника Николая Горшкова.

Многие десятилетия он не был известен, потому что был приобщен к засекреченному уголовному делу об «антисоветской деятельности автора». Недавно уголовное дело № 62625 Горшкова Николая Павловича, 1892 года рождения, уроженца Угличевского района, деревни Выползово, русского, беспартийного, бухгалтера Ленинградского института легкой промышленности, арестованного 25 декабря 1945 года и осужденного 25 августа 1946 года к 10 годам лишения свободы по статьям 58-10, 2.11 (антисоветская агитация) и 58-11 (организованная антисоветская деятельность) УК РСФСР, рассекретили.

Именно из-за дневника, который все дни блокады Ленинграда скрупулезно вел Николай Павлович, записывая четким почерком все, что видел и слышал, он попал на зуб НКВД. «Вещдок» состоит из шести небольших тетрадок в клеточку, сшитых черной суровой ниткой.

В них содержится 880 записей, которые представляют собой поразительную по бытовой точности и простоте хронографию ленинградской трагедии. Здесь есть записи таких страшных фактов, о которых даже сегодня не прочитаешь в исторической литературе и учебниках. Что уж говорить о следователях НКВД, для которых откровения блокадника показались несомненной «антисоветской агитацией». Вчитаемся в эти обжигающие душу строки.

8 сентября 1941 г. Первая бомбардировка с воздуха на Ленинград… Налет продолжался более двух часов. Никто не спал. На улицах от пожаров расстилался дым как туман.

20 октября. Во время налета 20.10 около 17 ч. дня была сброшена врагом фугасная бомба большой силы. Упала она в реку Мойку около музея-квартиры А. С. Пушкина (дом 12).

Взрывом подняло массу воды и грязи, у вблизи стоящих домов вырвало оконные рамы и двери взрывной волной. Находившиеся на значительном расстоянии чувствовали колебания почвы под ногами. Другие сообщали, что бомбы были сброшены на Выборгской стороне, и наблюдали бой самолетов в воздухе.

Ночь была темная, и ночного налета не было.

12 ноября 1941 г. В воздухе слышен свист вражеских снарядов, доносятся взрывы. В городе, как на фронте, но жизнь продолжает идти своим порядком. Идут трамваи, автотранспорт, магазины торгуют, пешеходы идут во всех направлениях. Предприятия работают. Нанесенные повреждения исправляются

14 декабря 1941 г. Со всех фронтов идут благоприятные сведения о наших контрударах, о разбитых дивизиях врага и о захваченных трофеях. Ленинград пока еще в блокаде. Ощущается недостаток в продовольствии, в горючем, в топливе. Эл. энергия для освещения большинства домов не подается. Все пользуются остатками керосина или масла для освещения и самодельными лампочками-коптилками, но у многих и этого нет.

В баню попасть очень трудно, т. к. многие бани не работают из-за отсутствия света или топлива, а в некоторых недостаток в подаче воды. Водопровод работает с перебоями с небольшим напором.

Эл. энергия экономится для подачи на предприятия оборонного значения. В связи с наступлением сильных холодов и целого ряда недостатков в бытовых условиях наблюдается в последнее время большая смертность среди гражданского населения. Много различных погребальных процессий движется по улицам к кладбищам. Везут и на лошадях, но большинство сами родственники на саночках. Гробы большей частью самодельные, но часто везут и вовсе без гробов, трупы завернуты в простыни, в картон и тому подобное, везут даже в корыте.

21 декабря 1941 г. Надежных укрытий в городе очень мало, а имеющиеся бомбоубежища в жилых домах – в подвалах – от прямого попадания тяжелых бомб не спасают, и всех находящихся там заваливает рухнувшими стенами и еще затапливает водой от лопнувшего водопровода. В очень многих домах вообще нет никаких укрытий, и люди во время налетов выходят в нижние этажи, в лестничные клетки или под ворота дома.

Город замирает – мертвеет. Некоторые мелкие предприятия остановились за отсутствием топлива и эл. энергии. Эл. света в домах нет. Водопровод едва подает воду до второго этажа. Трамваи с большими перерывами ходят только на некоторых и то измененных маршрутах. На окраины города трамваи не доходят. Пути занесены снегом. Снегу вообще нынче стало много, транспорта для уборки нет. Автотранспорт в городе ходит редко и то больше военные машины.

Мне рассказывал С. В. Васильев (б. директор н/завода), что он, идя пешком на днях от Новокаменного моста по Обводному каналу до Международного проспекта, в течение 25 минут встретил 57 покойников, которых везли на Волково кладбище.

На кладбищах не успевают хоронить, т.к. могильщиков мало, земля мерзлая. Горы гробов стоят в ожидании погребения. Родственники, привезя гроб на кладбище и не имея возможности своими силами вырыть могилу, бросают гроб с покойником на произвол судьбы. Приняты общественные меры уборки трупов и погребения в общих братских могилах. Люди голодают и пухнут из-за недостатка продуктов. Вот что сделал кровожадный Гитлер.

31 декабря 1941 г. Плохо работает водопровод, вода не поднимается во второй этаж. Трамваи не ходят. Эл. света в домах нет. Снабжение продуктами не налажено. Очереди даже за хлебом

10 января 1942 г. Наблюдаются многочисленные случаи, когда люди падают на улицах и умирают, убирают их не скоро. Большинство умирающих мужчины, женщин значительно меньше. Собранных умерших из морга везут на автомашинах и на лошадях навалом в разных позах, в которых застала их смерть. Возы перевязаны веревками, чтобы мертвые тела не рассыпались с телеги.

Вот уже больше декады как в магазинах, кроме хлеба, нет никаких продуктов. Голод. Бани не работают, т.к. вода не поднимается, нет напора в трубах и нет топлива. Многие моются дома, у кого есть возможность принести и согреть воду. Иные уже давно не мылись и ходят закопченные от дымящих дома печек-буржуек и разных лампочек-коптилок. У большинства населения острый недостаток топлива, в квартирах холод, уборные не работают, поэтому нечистоты выбрасываются прямо на улицу. Нечистоты, вынесенные из квартир в ведрах, часто выливаются куда попало на снег, что в дальнейшем при оттепели грозит распространению заразы и вони. Мер никаких почему-то до сих пор не принимается

Все чаще и чаще случаи бандитизма – отнимают их рук хлебные и продуктовые карточки, сумочки и пакеты у выходящих из булочных магазинов. Продуктов все нет и нет. Голод. Люди падают на улице от холода и истощения. Движения транспорта очень мало.

Днем на улицах, на трамвайных путях работают бригады по трудповинности на очистке путей и проездов от снега. Люди, изнуренные недоеданием, при лютом морозе работают крайне плохо, часто уходят погреться, отдыхают после каждого взмаха лопатой.

26 января 1942 г. Сегодня многие булочные совсем закрыты, т.к. хлеб не подвезен, а на заводах не выпекался из-за отсутствия воды

Всюду очень много больных. Добиться на прием в поликлинику и здоровому трудно, т.к. большие очереди, а вызванные на дом врачи приходят не ранее как через неделю. Были случаи, что за это время больной уже успел помереть и свезен в морг. На лекарства в аптеках заказы не принимаются, объясняют отсутствием воды, не говоря уже о недостатке медикаментов…

1 февраля 1942 г. На толкучке у рынка (Кузнечного) идет обменный торг и спекуляция. На хлеб меняют все, что хотите. На деньги купить что-либо очень трудно. Напр., за папиросы (пачка 20 шт.) стоимостью в 1 руб («Звезда» и др.) платят до 40 руб. Папиросы «Беломор» до 60 руб. Пачка табаку 100 гр от 300 до 400 гр хлеба. Хлеб на деньги редко 40 руб. за кусочек около 100 гр. Шоколад плитка 100 гр 200 руб. Ботинки мужские желтые новые размер 38 на кожан. подошве модельные – просят полтора кг хлеба.

На хлеб меняют мыло, спички, свечи, дрова мелкими связками и прочие вещи домашнего быта. Спички за деньги продаются по 10 руб. за коробку. Табак за деньги не продают. Очень много желающих приобрести жиры (масло, сало) для больных, но жиров совсем нет. Жиры по карточкам были выданы всего по 50 гр в январе.

4 февраля 1942 г. Сегодня сослуживец Роман Вас. Христофоров в присутствии Большакова Гр. Ив. и Струкова Влад. Ив. рассказывал ужасные вещи. Будучи по делам службы (пропажа автомашины, оставленной на улице на ночь, ввиду порчи в пути) в уголовном розыске, видел двенадцать человек арестованных женщин, пойманных с поличным и обвиненных в людоедстве. Все не отрицают обвинения, из-за голода они не могли справиться даже с отвращением.

Одна женщина говорила, что когда муж ее, умирая, потерял сознание, то она отрезала ему часть тела от ноги, чтобы сделать варево и накормить голодных детей, также умиравших, и себя, уже совершенно отчаявшуюся и обессиленную. Другая говорила, что она отрезала часть от трупа замерзшего человека, но за ней следили и поймали на месте преступления. Женщины среднего возраста, около 30 лет. Сознавая вину, плачут и сокрушаются, уверенные, что их приговорят к расстрелу. Все это слишком ужасно.

Сегодня говорили о многих случаях кражи продуктовых карточек у женщин и, в особенности, у малолетних, посланных матерями в булочную или магазин. Воруют из карманов и сумочек, но более просто вырывают из рук. Такой случай был с одной работницей нашего завода 2 февраля, причем с помощью ответственной на заводе по выдаче карточек разорванные остатки карточки участковое бюро по выдаче карточек обменяло на новые. О случаях людоедства и бандитизма в городе говорят уже открыто без стеснения…

12 февраля 1942 г. В магазинах приступили к выдаче крупы всем категориям. Имеется ячневая, пшено, чечевица, горох, перловая. Детям: манная и рис. Сахар предполагается к выдаче завтра. Мясо – неизвестно когда. Самое главное необходимое населению в данное время – это жиры, животные или растительные, но их пока нет.

Сегодня А. П. Горшкова передавала рассказ своей соседки (проживает в Дровяном пер.), как несколько времени тому назад во время сильных морозов ее муж Николай Макарович Калмыков (инженер с з-да «Красный Треугольник») нашел во дворе замерзшую дохлую кошку, которую он принес домой и приготовил в пищу себе и жене.

Через несколько дней ему удалось найти такую же кошку, они ее тоже съели после соответствующей обработки и приготовления. Таких случаев в городе, конечно, бесчисленное множество, т.к. голод заставляет обратить в пищу всех кошек и собак, и голубей, и в городе их сейчас почти нигде не встретишь, даже породистых, т.к. их нечем кормить.

15 февраля 1942 г. В городе идет массовая эвакуация населения. Не занятые работой люди, домохозяйки, жены военнослужащих и все уволившиеся с работы могут записаться на эвакуацию в местных райсоветах в особ. комиссиях и выехать из города с багажом 35 кг на человека. Поездом едут с Финляндского вокзала до Ладожского озера до ж.д. станции (Волхов), дальше на Тихвин-Вологду и вглубь страны.

Сообщают, что в последние дни уходит до 4-х поездов с эвакуируемыми, примерно от 2-х до 3-х тысяч человек в каждом. Помимо отправки поездом, многие устраиваются ехать на автомашинах, доставляющих продукты и грузы с того берега Ладожского озера и возвращающихся из города порожняком вновь за продуктами.

Предположительно, на этих автомашинах уезжают от 1 до 3-х тысяч человек в день. Есть также эвакуация и на самолетах. Всего за сутки при благоприятной погоде разными путями уезжают из города до 15 тысяч человек. Да, как говорят, в иные дни столько же умирает от истощения. Население в городе заметно уменьшается.

8 марта 1942 г. В городе сегодня по случаю Международного женского дня очень много организованных женщинами воскресников по уборке и приведению в порядок города. Бригады скалывают лед на улицах, на трамвайных путях, очищают дворы от замерзших нечистот.

23 марта 1942 г. Сегодня в Ленинград весна ворвалась сразу и вступила в свои права. Еще утром был легким заморозок -6°, но после восхода солнца температура быстро повысилась до 0°. Всюду появились вода, лужи, ручьи. Ленинградцы с благодарностью смотрят на солнце: кончились тяжелые холодные зимние дни…

21 апреля 1942 г. Наблюдается усилившаяся смертность среди женщин, в то время как мужчины умирали больше зимой.

28 апреля 1942 г. В городе идет выдача по продкарточкам дополнительных продуктов питания к первомайским праздникам:

Чай рабоч. – 25 гр, служ. – 25 гр, иждив. 25 гр, детям 25 гр.

Сухофрукты рабочим 150 гр, служ. 150 гр, ижд. 150 гр, детям 150 гр.

Клюква рабоч. –, служ. 150 гр, ижд. 150 гр, детям 150 гр.

Крахмал только детям 100 гр.

Пиво рабоч. 1,5 л, служ. 1,5 л, ижд. 0,5 л, детям - нет.

Сол. рыба рабоч. 500 гр, служ. 400 гр, ижд. 75 гр, детям 100 гр.

Сыр рабоч. 100 гр, служ. 75 гр, ижд. 75 гр, детям 100 гр.

Какао с молоком – детям по 2 табл. (50 гр).

Табак рабоч. 50 гр, служ. 50 гр, ижд. - нет, детям- нет.

Водка или виногр. вино рабоч. 0,5 л, служ. 0,5 л, ижд. 0, 25 л, детям - нет.

Всюду на улицах и во дворах идет последняя уборка мусора.

Город принял опрятный вид.

26 августа 1942 г. Сегодня годовщина, как враг отрезал Ленинград от последней Северной ж.д. и путь на Большую землю остался только через Ладожское озеро.

Ночью после 23 часов сообщили по радио о большом прорыве наших войск на Западном и Калининском фронтах на протяжении 115 км и вглубь до 50 км. Захвачены большие трофеи. Неприятные известия с Кавказского фронта, где бои идут уже около города Моздока и на путях к Грозному.

31 декабря 1942 г. По улицам несут новогодние елки, но в продаже елок мало. В школах и в детских садах устраиваются вечера с елкой для детей. Население готовится к встрече Нового года. Выдали по карточкам всем по одному литру пива. В прошлый год было выдано виноградное вино…

Вот такие записи велись до января 1944 года, причем в них ни одной жалобы на жесточайшие трудности. В дневнике поражают не только простые, жестокие и правдивые штрихи блокадного быта, но, главным образом, беспафосная, тихая и спокойная вера в преодоление кошмара, возвращение к нормальной человеческой жизни. При этом автор предстает человеком, совершенно чуждым эгоизму.

Удивительно, но ни в одной из 880 записей ни слова не обмолвлено о личных проблемах, даже ни разу не употребляется местоимение «я»! Непоказная стойкость, повседневное мужество сквозят в каждой строке

В судьбе этого простого бухгалтера явственно высвечивается то, что Победа ковалась не только на фронтах, не только у станков и на колхозных нивах, но и в душах людей. Несломленный Ленинград – не меньший удар по фашизму, чем, скажем, Сталинградский котел или Курская дуга. И то, что этот простой человек, как маленький символ несгибаемости ленинградцев, вместо признания получил 10 лет лагерей, только подчеркивает величие подвига нашего народа, которому приходилось прокладывать путь к Победе нередко между двух огней.

Николай Павлович Горшков не дожил до своего освобождения. В «деле» есть справка о его смерти на этапе в 1951 году. Где похоронен – неизвестно. И в этом тоже видится некая символика. Простые, «тихие» герои бесследно растворяются в народе, составляя его естественную суть.

Горшков Николай Павлович в лагере 1950 г.

, который содержит девять страшных строк. Каждая посвящена смерти одного из близких. Последняя запись: «Осталась одна Таня». «АиФ» разыскал блокадный дневник другой ленинградской школьницы, Тани Вассоевич . Они обе жили на Васильевском острове. Таня Савичева сначала ослепла, потом сошла с ума от пережитого и умерла в эвакуации. Скупые строки её дневника стали обвинительным документом на Нюрнбергском процессе. Таня Вассоевич выжила и ушла из жизни два года назад — в январе 2012 г.

Дневники двух Тань — как две стороны медали. Тёмная сторона — трагическая смерть, светлая — победа выживших.

Подвиг Тани

Дневник Тани Вассоевич хранится в доме её сына, профессора Санкт-Петербургского государственного университета Андрея Вассоевича . Таня начала делать записи 22 июня 1941 г. Здесь и первые бомбардировки Ленинграда, и 18 июля 1941 г., когда кольцо вокруг города ещё не сомкнулось, но уже были введены карточки на продукты. В сентябре — первое занятие в художественной школе, которое не состоялось: «Наш преподаватель, сложив мольберт, сказал, что идёт добровольцем на фронт». Занятия в средней школе начались в ноябре: «Наш класс был почти в полном составе» (потом в классе их останется двое мальчиков и девять девочек из сорока). Таня описывает бесконечное стояние в очередях за порцией хлеба, которая для детей и неработающих за несколько месяцев ужалась с 400 г в день до 125. Они варили столярный клей и ели его.

Как великое счастье Таня описывает случай, когда они стояли в очереди за продуктами вместе с одноклассником и им досталась дуранда (спресcованная плитка из шелухи подсолнуха. — Ред.). Для покупки продуктов по карточкам были нужны деньги, а в их семье средств катастрофически не хватало. И старший брат, вместо того чтобы съесть свою порцию хлеба, продавал её на рынке, а деньги отдавал маме, чтобы она могла отоварить новые карточки. Он делал это, пока мама не догадалась и не запретила так поступать.

Старший брат девочки, 15-летний Володя , умер от голода 23 января 1942 г. в 6.28 — записано в дневнике. А Таниной мамы, Ксении Платоновны , не стало 17 февраля 1942 г. в 11.45. «Той зимой в городе умирало более 4 тысяч человек в день. Трупы собирали и хоронили в братских могилах. На Пискарёвском кладбище в братских могилах похоронено более полумиллиона человек, — говорит профессор Вассоевич. — Таня, будучи 13-летней девочкой, на оставшиеся деньги купила для брата гроб. Её мама этим заниматься уже не могла, она от слабости не вставала». Смоленское кладбище города было закрыто, там не принимали покойников, однако Таня уговорила сторожа вырыть могилы. Из дневника: «На похоронах брата была тётя Люся , я и Толя Таквелин — Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал — это растрогало меня больше всего. На похоронах мамы была я и Люся. Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии. Худяков (сторож на кладбище. — Ред.) вырыл могилы за крупу и хлеб. Он хороший и был добр ко мне».

Когда умерла Танина мама, её тело лежало в квартире 9 дней, прежде чем девочка смогла организовать новые похороны. В дневнике она нарисовала план участка (см. рисунок Тани. — Ред.) и отметила места захоронения близких в надежде, что, если выживет, обязательно установит на могилах памятники. Так и произошло. На рисунке с кладбищем Таня, обозначая даты смерти брата и мамы и их похороны, использовала придуманный ею шифр: она понимала, что родственников на закрытом Смоленском кладбище похоронила полулегально. Лишь потому, что сторож Худяков был тронут её детской заботой и пошёл навстречу просьбе ребёнка. Измождённый не меньше других, он рыл могилы в почти сорокаградусный мороз, подкрепившись кусочком хлеба, который Таня получила по карточке умершего брата. Потом она рассказывала сыну, профессору Андрею Вассоевичу, что по-настоящему страшно ей стало, когда она оформляла свидетельство о смерти брата: «Регистратор в поликлинике достала карточку Вассоевича Владимира Николаевича и крупным почерком написала слово «умер».

Страница из дневника Тани Вассоевич. Фото из архива профессора Андрея Вассоевича

Золотая рыбка

«Мама и её погибший старший брат были очень близки, — рассказывает Андрей Вассоевич . — Владимир увлекался биологией, вся их квартира была уставлена цветами, а для сестры он устроил аквариум с рыбками. В 1941-1942 гг. в Ленинграде была небывало холодная и снежная зима. Люди ставили в квартирах буржуйки, топили их мебелью. Мама с братом кутались в одеяло и чертили планы дворцов с бассейнами, рисовали оранжереи. Недаром мама после войны поступила в институт на архитектурный факультет. В блокадную пору в их районе на Васильевском острове продолжала работать библиотека, куда они ходили за книгами. Мама говорила, что никогда не читала столько, как во время блокады. А её мама, пока были силы, каждый день дежурила на крыше — караулила зажигательные бомбы. Артобстрелы и бомбардировки были каждодневными. Ленинград не просто был в кольце блокады, за него все эти почти 900 дней шли бои. Ленинградская битва была самой длинной за всю историю войны. В директиве Гитлера № 1601 от 22 сентября 1941 г. о Ленинграде чёрным по белому сказано: «стереть город с лица земли», а про его жителей: «мы не заинтересованы в сохранении населения».

После потери мамы и брата весной 1942 г. с Таней произошло чудо. В её опустевшей квартире стояла глыба льда — подарок брата, замёрзший аквариум с застывшими во льду рыбками. Когда лёд растаял, с ним оттаяла и одна золотая рыбка и вновь начала плавать. Эта история — метафора всей блокады: врагу казалось, что город должен быть мёртв, выжить в нём невозможно. Но он выжил.

Память сердца

«В 90-х годах стало модным говорить о том, что в Ленинграде процветал каннибализм, а люди потеряли человеческий облик, — маму это страшно возмущало. Вопиющие единичные случаи пытались представить массовым явлением. Мама вспоминала, как к ним пришла учительница музыки и сказала, что её муж умер от голода, а Володя воскликнул, что если бы он знал, то отдал бы ему свой хлеб. А через несколько дней не стало его самого. Мама часто вспоминала благородные поступки блокадников. Её дневник перекликается с тем, что писала пережившая блокаду поэт Ольга Берггольц : «... мы счастье страшное открыли — /Достойно не воспетое пока,- /Когда последней коркою делились, /Последнею щепоткой табака». «Город выжил, потому что люди думали не о себе, а о других», — говорит профессор Вассоевич.

«Чувство долга», «дружба» — это слова из Таниного дневника. Когда она узнала, что умер папа её лучшей подруги, которая была в эвакуации, она похоронила его рядом со своим братом: «Я не могла, чтобы он остался на улице». На похороны голодная девочка потратила последние крохи продуктов.

Весной 1942 г. Таню эвакуировали из Ленинграда. Несколько недель на разных эшелонах она добиралась до Алма-Аты, храня как зеницу ока дневник и фотографии близких. В эвакуации Таня наконец встретилась с отцом — известным геологом-нефтяником. Когда сомкнулось блокадное кольцо, он был в командировке и оказался оторванным от семьи. Оба после войны вернулись в Ленинград. В родном городе Таня сразу же пошла к лучшему другу своего покойного брата, Толе, тому самому, что плакал на похоронах. От его мамы она узнала, что юноша умер вскоре после её брата. Таня пыталась найти ещё четырёх друзей Володи — все они умерли в блокаду. Татьяна Николаевна много лет своей жизни посвятила преподаванию детям живописи. И всегда говорила им: «Ведите дневник, потому что дневник — это история!

Ленинград не был стёрт с лица земли. Можем ли мы сегодня сказать то же самое о нашей памяти о войне? Не стирается ли она в нашем сердце? Горько, что 95 страниц дневника 13-летней школьницы-блокадницы не изданы. Из него современные подростки могли бы узнать о войне больше, чем из некоторых учебников и современных фильмов.

Историк Владимир Пянкевич прочитал большое число дневников ленинградцев, написанных ими во время блокады 1941-44 годов. Город внезапно лишился государственной власти над бытовой жизнью, она перешла к тем, кто «потерял человеческий облик». Ленинградцы описывают спекулянтов, воров из торговли, жирующее начальство. Утяжеляло трагедию блокадников ещё и то, что они были вынуждены мириться с этими людьми.

Пянкевич опубликовал выдержки из этих дневников в статье «Одни умирают с голоду, другие наживаются, отнимая у первых последние крохи: участники рыночной торговли в блокадном Ленинграде» (журнал «Труды исторического факультета Санкт-Петербургского университета», №9, 2012).

«Желавших купить или обменять свои вещи на еду на рынке было значительно больше обладателей вожделенных продуктов. Поэтому важными персонажами рыночной торговли были спекулянты. Они ощущали себя хозяевами положения на рынке и не только. Ленинградцы были потрясены. «Обыкновенные люди вдруг обнаружили, что у них мало общего с торговцами, возникшими вдруг на Сенном рынке. Какие-то персонажи прямо со страниц произведений Достоевского или Куприна. Грабители, воры, убийцы, члены бандитских шаек бродили по ленинградским улицам и, казалось, приобретали большую власть, когда наступала ночь. Людоеды и их пособники. Толстые, скользкие, с неумолимо стальным взглядом, расчетливые. Самые жуткие личности этих дней, мужчины и женщины».

«На рынке обычно продавался хлеб, иногда целыми буханками. Но продавцы вынимали его с оглядкой, буханку держали крепко и прятали под пальто. Они боялись не милиции, они отчаянно боялись воров и голодных бандитов, способных в любой момент вынуть финский нож или просто ударить по голове, отобрать хлеб и убежать».

Людей, участвовавших в рыночной торговле и обмене осажденного города, связывали особые отношения. Приходя на рынок и вынужденно пользуясь услугами спекулянтов, ленинградцы относились к этим «бизнесменам» неоднозначно. Доминировала неприязнь и даже ненависть, такая же, какую большинство блокадников испытывало к врагу, осаждавшему Ленинград. В блокадном городе «можно быстро разбогатеть, будучи шкуродёром, - свидетельствует рабочий А.Ф.Евдокимов. - А шкуродёров развелось последнее время очень много, и торговля с рук процветает не только на рынках, но у каждого магазина». «Имея мешок крупы или муки, можно стать обеспеченным человеком. И подобная сволочь в изобилии расплодилась в вымирающем городе».

«Уезжают многие, - записывает 20 февраля 1942 года в дневнике С.К.Островская. - Эвакуация - тоже прибежище спекулянтов: за вывоз на машине - 3000 р. с головы, на самолете - 6000 р. Зарабатывают гробовщики, зарабатывают шакалы. Спекулянты и блатмейстеры представляются мне не иначе, как трупными мухами. Какая мерзость!»

В дневниках и мемуарах блокадники нередко пишут о шокировавших их социальных контрастах на улицах блокадного Ленинграда. «Вчера Татьяне принесли полкило пшена за 250 р. Даже я поразилась наглости спекулянтов, но все же взяла, т.к. положение остается критическим, - свидетельствует 20 марта 1942 года сотрудница Публичной библиотеки М.В.Машкова. -Жизнь удивительная, можно подумать, что всё это дурной сон».

«И вдруг навстречу, после сотен людей, измождённых до предела, молчаливых, идущих походкой столетних старцев, - замечает в дневнике 18 января 1942 года военный корреспондент П.Н.Лукницкий, - появляется толсторылый с лоснящимся от самодовольства и упитанности лицом, с плутоватыми наглыми глазами гражданин. Это какой-либо вор - завмаг, спекулянт-управхоз, накравший у покойников вверенного ему дома хлебные карточки, получающий по ним килограммы хлеба, обменивающий этот хлеб с помощью своей жирной, накрашенной крали на толкучке, - на золотые часы, на шелка, на любые ценности. Надо б таких расстреливать!».

«Люди ходят как тени, одни опухшие от голода, другие - ожиревшие от воровства из чужих желудков, - записывает 20 июня 1942 года в дневнике секретарь комитета ВЛКСМ завода им. Сталина Б.А.Белов. -У одних остались глаза, кожа да кости и несколько дней жизни, у других появились целые меблированные квартиры, и платяные шкафы полны одеждой. Кому война - кому нажива. Эта поговорка в моде нынче. Одни ходят на рынок купить двести грамм хлеба или выменять еду на последнее трико, другие навещают комиссионные магазины, оттуда выходят с фарфоровыми вазами, сервизами, с мехами - думают долго прожить».

Об этом же говорят театральные впечатления многих блокадников. Посещение театра, концерта становились подчас не отдушиной среди неимоверных тягот, а поводом для негативных впечатлений и горестных раздумий.

«Сегодня шла «Марица». Театр был битком набит, - записывает в дневнике в марте 1942 года учитель А.И.Винокуров. - Среди посетителей преобладают военные, официантки из столовых, продавщицы продовольственных магазинов и т.п. - люд, обеспеченный в эти ужасные дни не только куском хлеба, а и весьма многим».

Такие же эмоции вызывает значительная часть театральной публики у М.В.Машковой: «Чтобы вырваться из плена голода и забыться от смрада смерти, поплелись сегодня с Верой Петровной в Александринку где ставит спектакли Музыкальная комедия. Народ, посещающий театр, какой-то неприятный, подозрительный. Бойкие розовые девчонки, щелкоперы, выкормленные военные, чем то напоминает НЭП. На фоне землистых истощенных ленинградских лиц эта публика производит отталкивающее впечатление».

Резко негативное отношение вызывали у ленинградцев те, кто не просто не голодал, но наживался на этой трагической ситуации. Прежде всего, речь идёт о тех, кого блокадники видели чаще всего - о продавцах магазинов, работниках столовых. «Как омерзительны эти сытые, пышно-белые «талонщицы», вырезающие в столовых и магазинах карточные талоны у голодающих людей и ворующие у них хлеб и продукты, - записывает 20 сентября 1942 года в дневнике блокадница А.Г.Берман. - Это делается просто: «по ошибке» вырезают больше положенного, а голодный человек обнаруживает это только дома, когда никому уже ничего доказать нельзя».

«С кем ни беседуешь, от всех слышишь, что последний кусок хлеба, и тот полностью не получить, - записывает 6 июня 1942 года в дневнике Б.А.Белов. - Воруют у детей, у калек, у больных, у рабочих, у жителей. Те, кто работает в столовой, в магазинах, или на хлебозаводе - сегодня являются своеобразным буржуа. Какая-нибудь судомойка живет лучше инженера. Мало того, что она сама сыта, она ещё скупает одежду и вещи. Сейчас поварской колпак имеет такое же магическое действие, как корона во время царизма».

«Вообще всех завмагов, продавцов, работников из столовых мы ненавидели, - записывает в дневнике директор школы Г.Н.Корнеева. - Я считаю, что надо их обыскивать, проверять их приобретения и раскулачивать и уничтожать. Большинство из них не только ели сами до отвала (это пусть бы уж), а кормили всю родню до 9-го колена, приобретали вещи, обстановку, квартиры. Ну разве это люди? Одни умирают с голоду, другие наживаются, отнимая у первых последние крохи. Думаю, что соответствующие органы не отнеслись серьёзно к своим обязанностям. Это безнаказанное воровство процветает до сих пор. Обидно, что погибли хорошие талантливые люди, а жулики, пробравшись на тёплые местечки, благополучно существуют. Будь они прокляты все, пусть отольются им слезы несчастных, погибших из-за них» (29 сентября 1942 года).

Впечатления о работниках столовой усиленного питания сохранились в дневнике художника И.А.Владимирова:

«Опрятно и чисто одетые официантки расторопно разносят подносы с кушаньем и стаканы шоколада или чая. За порядком наблюдают распорядительницы. Все официантки и, конечно, больше всего начальство служат примерами счастливой, сытой жизни в наше голодное время. Лица румяные, щеки, губы налитые, а масляные глазки и полнота форм упитанных фигур очень убедительно свидетельствуют, что эти служащие не теряют своих килограммов веса тела, а значительно приобретают вес».

«Заходил к директору столовой. Постучал. Он вышел, запах вина. В зале пляшут девушки, а в кабинете, видно, выпивают. Там районное начальство столовых» (8 марта 1942 года).

Спекулянты, с которыми блокадники сталкивались на городских рынках и толкучках, бывали и в домах ленинградцев, вызывая ещё больше омерзения и ненависти. «Помню, как к нам пришли два спекулянта, - вспоминает Д.С.Лихачев. - Я лежал, дети тоже. В комнате было темно. Она освещалась электрическими батарейками с лампочками от карманного фонаря. Два молодых человека вошли и быстрой скороговоркой стали спрашивать: «Баккара, готовальни, фотоаппараты есть?» Спрашивали и ещё что-то. В конце концов что-то у нас купили. Это было уже в феврале или марте. Они были страшны, как могильные черви. Мы ещё шевелились в нашем тёмном склепе, а они уже приготовились нас жрать».

Попытки пресечь воровство, как правило, не имели успеха, а правдолюбцы изгонялись из системы. Художник Н.В.Лазарева, работавшая в детской больнице, вспоминает: «В детской больнице появилось молоко - очень нужный продукт для малышей. В раздаточнике, по которому сестра получает пищу для больных, указывается вес всех блюд и продуктов. Молока полагалось на порцию 75 граммов, но его каждый раз недоливали граммов на 30. Меня это возмущало, и я не раз заявляла об этом. Вскоре буфетчица мне сказала: «Поговори ещё и вылетишь!» И действительно, я вылетела в чернорабочие, по-тогдашнему - трудармейцы».

Сытые и голодные участники блокадного торга относились друг к другу со взаимной неприязнью. Если у голодных «жирные» сограждане вызывали антипатию и вражду, то сытые и успешные не хотели понимать безвыходность положения другого человека, были просто бесчувственны и также враждебны к «дистрофику паршивому».

Примерно пол года назад я наткнулся в сети на одну интересную статью. В Санкт-Петербурге, на свалке был найден дневник, который вела молодая девушка из окруженного блокадного Ленинграда. Читал я его в захлеб, от начала и до конца.

Записываю, руки стынут…

«Умерла 26/IV 1942 г. наша дочь Милетта Константиновна, рожденная 11/VIII 1933 г. - 8 лет 8 месяцев и 15 дней от роду.

А Федор жил с 7/IV 1942 по 26/VI 1942 года - 80 дней…

26/IV дочь умерла в час ночи, а в 6 утра кормить Федора грудью - ни одной капли молока. Детский врач сказала: «Я рада, а то мать (то есть я) бы умерла и оставила трех сыновей. Не жалей дочь, она недоносок - умерла бы в восемнадцать - обязательно…»

Ну а раз молока нет, я 3/V 1942 года сдала в Институт переливания крови на 3-й Советской улице не помню сколько гр., так как я донор с 26 июня 1941 года. Будучи беременной Федей, сдала крови: 26/VI - 300 гр., 31/VII - 250 гр., 3/IX - 150 гр., 7/XI - 150 гр. Больше уже нельзя. 11/XII - 120 гр. = 970 гр. крови…»

12/I - 1942 г. - Записываю, руки стынут. Уже давно ходили пешком, я шла по льду наискосок от Университета к Адмиралтейству по Неве. Утро было солнечное, морозное - стояли вмерзшие в лед баржа и катер. Шла с 18-й линии Васильевского острова сначала по Большому пр. до 1-й линии и до Невы мимо Меншикова дворца и всех коллегий Университета. Потом от Невы по всему Невскому пр., Староневскому до 3-й Советской…

На приеме у врача разделась, он ткнул меня в грудь, спрашивает: «Что это?» - «Буду в четвертый раз матерью». Он схватился за голову и выбежал. Вошли сразу три врача - оказывается, беременным нельзя сдавать кровь - карточку донора зачеркнули. Меня не покормили, выгнали, а я должна была получить справку на февраль 1942 года, на рабочую карточку и паек (2 батона, 900 гр. мяса, 2 кг крупы), если бы у меня взяли кровь…

Шла обратно медленно-медленно, а дома ждали трое детей: Милетта, Кронид и Костя. А мужа взяли в саперы… Получу за февраль иждивенческую карточку, а это - 120 гр. хлеба в день. Смерть…

Когда на лед взошла, увидела справа под мостом гору замерзших людей - кто лежал, кто сидел, а мальчик лет десяти, как живой, припал головкой к одному из мертвецов. И мне так хотелось пойти лечь с ними. Даже свернула было с тропы, но вспомнила: дома трое лежат на одной полутораспальной кровати, а я раскисла, - и пошла домой.

Иду по городу, мысль одна хуже другой. На 16-й линии встречаю Нину Куявскую, моя подруга детства, работает в исполкоме. Говорю ей: «Выгнали из доноров и справку на карточку рабочую не дали». А она говорит: «Иди в женскую консультацию, тебе обязаны дать справку на рабочую карточку»…

В квартире четыре комнаты: наша - 9 метров, крайняя, бывшая конюшня хозяина четырех домов (19, 19а, 19б, 19в). Воды нет, трубы лопнули, а все равно люди льют в туалеты, жижа льет по стене и застывает от мороза. А стекол нет в окнах, еще осенью все они выбиты от взрыва бомбы. Окно закрыто матрацем, только дырка проделана для трубы от буржуйки…

Пришла домой повеселевшая, а дети рады, что пришла. Но видят, что пустая, и ни слова, молчат, что голодные. А дома лежит кусочек хлеба. На три раза. Взрослому, то есть мне - 250 гр. и три детских кусочка - по 125 гр. Никто не взял…

Затопила печку, поставила 7-литровую кастрюлю, вода закипела, бросила туда сухую траву черничника и земляничника. Разрезала по тоненькому кусочку хлеба, намазала очень много горчицы и очень крепко посолила. Сели, съели, очень много выпили чаю и легли спасть. А в 6 часов утра надеваю брюки, шапку, пиджак, пальто, иду очередь занимать. В 8 только откроется магазин, а очередь длинная и шириной в 2–3 человека - стоишь и ждешь, а самолет врага летит медленно и низко над Большим проспектом и льет из пушек, народ разбегается, а потом снова в свою очередь встает без паники - жутко…

А за водой на санки ставишь два ведра и ковшик, едешь на Неву по Большому проспекту, 20-й линии, к Горному институту. Там спуск к воде, прорубь, и черпаешь в ведра воду. А вверх поднять сани с водой помогаем друг другу. Бывает, половину пути пройдешь и разольешь воду, сама вымокнешь и снова идешь, мокрая, за водой…

Пуповину обвязала черной ниткой

В квартире пусто, кроме нас никого, все ушли на фронт. И так день за днем. От мужа - ничего. И вот наступила роковая ночь 7/IV 1942 г. Час ночи, схватки. Пока одела троих детей, белье собрала в чемодан, двоих сыновей привязала к санкам, чтобы не упали - отвезла их во двор к помойке, а дочь и чемодан оставила в подворотне. И родила… в брюки…

Забыла, что у меня дети на улице. Шла медленно, держась за стену своего дома, тихо-тихо, боялась задавить малютку…

А в квартире - темно, а в коридоре - вода с потолка капает. А коридор - 3 метра шириной и 12 - в длину. Иду тихо-тихо. Пришла, скорей расстегнула штаны, хотела положить малыша на оттоманку и от боли потеряла сознание…

Темно, холодно, и вдруг открывается дверь - входит мужчина. Оказалось, он шел через двор, увидел двоих детей, привязанных к санкам, спросил: «Куда едете?» А пятилетний мой Костя и говорит: «Мы едем в родильный дом!»

«Эх, дети, наверно, вас мама на смерть привезла», - предположил мужчина. А Костя и говорит: «Нет». Мужчина молча взялся за санки: «Куда везти?» А Костюха командует. Смотрит человек, а тут еще одни санки, еще ребенок…

Так и довез детей до дому, а дома зажег огарок в блюдечке, лак-фитиль - коптит ужасно. Сломал стул, разжег печурку, поставил кастрюлю с водой - 12 литров, побежал в родильный… А я встала, дотянулась до ножниц, а ножницы черные от копоти. Фитилек обрезала и разрезала такими ножницами пуповину напополам… Говорю: «Ну, Федька, половина тебе, а другая - мне…» Пуповину ему я обвязала черной ниткой 40-го номера, а свою - нет…

Я же, хоть и четвертого родила, но ничегошеньки не знала. А тут Костя достал из-под кровати книгу «Мать и дитя» (я всегда читала в конце книги, как избежать нежелательной беременности, а тут прочла первую страницу - «Роды»). Встала, вода нагрелась. Перевязала Федору пуповину, отрезала лишний кусок, смазала йодом, а в глаза нечем пускать. Едва дождалась утра. А утром пришла старушка: «Ой, да ты и за хлебом не ходила, давай карточки, я сбегаю». Талоны были отрезаны на декаду: с 1-го по 10-е число, ну а там оставалось 8-е, 9-е и 10-е - 250 гр. и три по 125 гр. на три дня. Так этот хлеб нам и не принесла старушка… Но 9/IV я ее увидела мертвую во дворе - так что не за что осуждать, она была хорошим человеком…

Помню, втроем кололи лед, держали в руках лом, считали: раз, два, три - и опускали лом, и скололи весь лед - боялись заразы, а в машину лед кидали военные и увозили в Неву, чтобы город был чистым…

Мужчина через дверь сказал: «Врач придет завтра утром». Старушка ушла за хлебом. Сестра пришла из родильного и кричит: «Где вы, у меня грипп!» А я кричу: «Закройте дверь с той стороны, а то холодно!» Она ушла, а Костя пятилетний встал и говорит: «А каша-то сварилась!» Я встала, печку затопила, да каша застыла, как кисель. Я купила на Сенном рынке 5 апреля большой кулек манной крупы за 125 граммов хлеба. Мужик шел со мной с Сенной площади до дома, видел моих детей, взял талон на 125 гр. хлеба и ушел, а я начала варить кашу, а каша так и не загустела, хотя я всю крупу всыпала в трехлитровую кастрюлю…

Нахлебник, а может, победа

Вот съели мы эту кашу без хлеба и выпили 7-литровую кастрюлю чаю, я одела Феденьку, завернула в одеяло и пошла в роддом имени Ведемана на 14-ю линию. Принесла, мамочек - ни души. Говорю: «Обработайте пупок сыну». Доктор в ответ: «Ложитесь в больницу, тогда обработаем!» Я говорю: «У меня трое детей, они остались в квартире одни». Она настаивает: «Все равно ложитесь!» Я на нее заорала, а она позвонила главврачу. А главврач заорал на нее: «Обработайте ребенка и дайте справку в загс на метрики и на детскую карточку».

Она развернула ребенка и заулыбалась. Пуповину, перевязанную мной, похвалила: «Молодец, мама!» Отметила вес малыша - 2, 5 кг. В глазки пустила капли и все справки дала. И пошла я в загс - на 16-й линии он располагался, в подвале исполкома. Очередь огромная, люди стоят за документами на мертвых. А я иду с сыном, народ расступается. Вдруг слышу, кто-то кричит: «Нахлебника несешь!» А другие: «Победу несет!»

Выписали метрики и справку на карточку детскую, поздравили, и пошла я к председателю исполкома. По лестнице широкой поднялась и увидела старичка, сидящего за столом, перед ним - телефон. Спрашивает, куда и зачем иду. Отвечаю, что родила сына в час ночи, а дома еще трое детей, в коридоре - вода по щиколотку, а в комнате - две стены лицевые, и к ним прилипли подушки наполовину мокрые, а со стен жижа ползет…

Он спросил: «В чем нуждаетесь?» Я ответила: «Дочь восьми лет, сидя ночью под аркой на санках, продрогла, ей бы в больницу».

Он нажал какую-то кнопку, вышли три девушки в военной форме, как по команде, подбежали ко мне, одна взяла ребенка, а две - меня под руки и проводили домой. Я расплакалась, устала вдруг, едва-едва дошла до дому…

В тот же день нас переселили в другую квартиру на нашей же лестнице - четвертый этаж. Печка исправная, в окно вставлены два стекла из нашего книжного шкафа, а на печке - 12-литровая кастрюля стоит с горячей водой. Врач женской консультации, пришедшая тоже на помощь, принялась мыть моих детей, первой - Милетту - голая голова, ни одного волоса… Так же и у сыновей - тощие, страшно смотреть…
Ночью - стук в дверь. Я открываю, стоит в дверях моя родная сестра Валя - она пешком шла с Финляндского вокзала. За плечами - мешок. Раскрыли, боже: хлеб чисто ржаной, солдатский, булка - кирпичик пышный, немного сахара, крупа, капуста кислая…

Она - солдат в шинели. И пир горой, вот счастье!..

Радио работало сутки. Во время обстрела - сигнал, в убежище. Но мы не уходили, хотя наш район несколько раз в день из дальнобойных орудий обстреливали. Но и самолеты бомб не жалели, кругом заводы…

Глаза заросли мхом

26/IV - 1942 г. - Милетта умерла в час ночи, а в шесть утра радио известило: норму на хлеб прибавили. Рабочим - 400 гр., детям - 250 гр… Целый день в очередях провела. Принесла хлеб и водку…

Милетту одела в черный шелковый костюм… Лежит на столе в маленькой комнате, прихожу домой, а два сына - семи лет Кронид и пяти лет Костя валяются пьяные на полу - половина маленькой выпита… Я испугалась, побежала на второй этаж к дворнику - ее дочь окончила мединститут. Она пришла со мной и, увидев детей, засмеялась: «Пусть спят, лучше их не тревожь»…

9/V - 1942 г. Мой муж пришел пешком с Финляндского вокзала на сутки. Сходили в жакт за тележкой и справкой для похорон на Смоленском кладбище. Кроме моей малышки - два неопознанных трупа… Одну из умерших дворники волокли за ноги и голова ее стучала по ступенькам…

На кладбище нельзя было плакать. Милетту отнесла и положила аккуратно на «поленницу» из умерших незнакомая женщина… 15 дней пролежала Милетта дома, глаза мхом заросли - пришлось личико закрыть шелковой тряпочкой…

В 8 часов вечера муж ушел пешком на вокзал: ему нельзя опоздать, иначе попадет под трибунал, а поезд один раз в сутки ходил.

6/V 1942 г. - утром ушла за хлебом. Прихожу, а Кронида не узнать - опух, стал очень толстым, на куклу ваньку-встаньку похож. Я его завернула в одеяло и потащила на 21-ю линию в консультацию, а там - закрыто. Тогда понесла его на 15-ю линию, где тоже дверь на замке. Принесла обратно домой. Побежала к дворничихе, позвала доктора. Врач пришла, посмотрела и сказала, что это третья степень дистрофии…
Стук в дверь. Открываю: два санитара из больницы имени Крупской - по поводу дочки. Я перед их носом дверь закрыла, а они снова стучат. И тут я опомнилась, дочки-то нет, а Кроня, Кронечка-то живой. Я дверь открыла, объяснила, что сына надо в больницу. Закутала его в одеяло и пошла с ними, прихватив метрики и детскую карточку.

В приемном покое врач мне говорит: «У вас же дочь». Отвечаю: «Дочь умерла, а вот сын болен…» Сына взяли в больницу…

Слез нет, но на душе пусто, жутко. Костюха притих, меня целует и за Федей ухаживает, а Федя лежит в ванне детской, оцинкованной…

По радио говорят: «Каждый ленинградец должен иметь огород». Все скверы превращены в огороды. Семена моркови, свеклы, лука дают бесплатно. У нас на Большом проспекте посажены лук и щавель. Еще по радио объявление: можно получить пропуск в Бернгардовку, во Всеволожск, а у меня там Валя в госпитале работает. Я в 16-е отделение милиции, к начальнику. Он мне пропуск выписывает, а я его прошу на время отъезда няньку. И он вызывает женщину - Рейн Альму Петровну и спрашивает ее: «Пойдешь в няньки к ней?», на меня указывая. У нее три сына: один семи, второй - пяти лет, а третий и вовсе новорожденный…

Она пошла ко мне домой. А я пешком на Финляндский вокзал. Поезд шел ночью, обстрелы. Приехала я во Всеволожск в пять утра: солнце, листья на деревьях распускаются. Валин госпиталь - бывший пионерлагерь.

За рекой, в беседке…

Сижу на берегу речки, птицы поют, тишина… Как в мирное время. Вышел из дома какой-то дедушка с лопатой. Спрашивает: «Что здесь сидите?» Объясняю: «Вот, приехала огород копать, а лопату в руках не умею держать». Он мне дает лопату, показывает, как копать, а сам садится и смотрит, как я работаю.

У него земля легкая, ухоженная, и я стараюсь. Большой участок перекопала, а тут и моя Валя пришла: несет хлеб и пол-литра черной смородины…

Я села, понемногу щиплю хлеб, ем ягоды, запиваю водой. Подошел ко мне дед и говорит: «Пиши заявление - даю тебе две комнаты и комнатушку на чердаке…

Так я своих недалеко, но из города вывезла. Феденьку взяли в круглосуточные ясли, а за Костюхой смотрел дед…

6/VI - 1942 г. Поехала в Ленинград за Кронидом. Выписали его из больницы с диагнозами: дистрофия III степени, паратиф, остеомиелит. Ни одного волоса на голове, но вшей белых, крупных 40 штук убили. Целый день сидели на вокзале. Познакомилась с женщинами, которые объяснили: это трупная вошь, к человеку здоровому не бежит…

В пять утра вышли из поезда. Сын тяжелый, несу на руках, голову не может держать. Когда добрались до дома, Валя на него посмотрела и заплакала: «Умрет…» Пришла врач Ирина Александровна, укол сделала и молча ушла.

Кроня открыл глаза и сказал: «Я - молодец, даже не поморщился». И заснул…

А в 9 утра пришли доктора: главврач госпиталя, профессор и медсестра, осмотрели, дали рекомендации. Мы их, как могли, выполняли. Только он все равно голову не держал, очень был слаб, не ел - только пил молоко. День за днем немного поправлялся…

Я старалась заработать. Девичьи гимнастерки делала, убавляя те, что были шиты для мужиков. А заказчицы мне несли кто похлебку, кто кашу. А я, как умела, все шила.

Моему белобрысому Костюхе я еще дома сшила серенький костюмчик. Как-то я была за работой, а он, чтобы не скучно было, громко-громко запел: «Партизанские отряды занимают города». За рекой в беседке сидели врачи госпиталя, услышали чистый детский голос и не выдержали, по бревнышку через речку перебежали, попросили спеть еще, угостили конфетой…

Федора взяла из яслей уже безнадежного

На побывку приехал муж и сообщил, что из саперов его переводят в машинисты, в Ленинград. «Я же моряк, - сказал он. - И паровозов не знаю». Начальник его даже обнял: «Это еще лучше: принимай новенький катер в ЦПКиО, грузи в товарняк - и на Ладогу!..»

6/VII 1942 г. Едем в Ленинград. Кроню должны положить в больницу, а я сдаю кровь - надо детей подкормить… Сижу с сыновьями в Институте переливания крови - там, где доноров кормят обедом. Хлебаем суп, а нас военный корреспондент снимает и, улыбаясь, говорит: «Пусть фронтовики посмотрят, как вы здесь, в Ленинграде…» Потом идем в больницу Раухфуса. Там у меня берут документы, и Кроня уходит в палату. Сын пролежал в больнице четыре месяца…

А 26/VII 1942 г. Умер Феденька, Федор Константинович. Я его взяла из яслей уже безнадежного. Умирал, как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился…

Я его завернула в одеяльце - конверт, очень красивое, шелковое, и понесла в милицию, где выписали похоронное свидетельство… Отнесла я его на кладбище, здесь же нарвала цветов, в землю его положили без гроба и закопали… Я даже не могла плакать…

В тот же день встретила врача Фединого детского садика - садика Балтийского морского пароходства. Рассказала о том, что сын умер, обнялись мы с ней, поцеловались…

На Ладогу

1 июля 1942 года я пришла в отдел кадров пароходства. Рассказала: дочь и сына похоронила. А муж служит на Ладоге. Попросилась в матросы. Объяснила: карточек мне не надо, я донор, получаю рабочую карточку, а надо мне постоянный пропуск на Ладогу. Он взял паспорт, поставил штамп, выписал пропуск до Осиновца, осиновецкого маяка. Выписал постоянный билет во второй вагон идущего туда поезда - бесплатный, и уже 10-го числа я приехала в пункт назначения. В порт меня пропустили. Мне объяснили, что катер, возивший эвакуированных и продукты (хорошо груз успели выгрузить), во время бомбежки ушел на дно. А команда - капитан, механик и матрос спаслись, выплыли. Потом катер подняли, и теперь он в ремонте…

Катера шли обычно в Кобону, везли живой груз… Время от времени я ездила в город. Но взять с собой даже крупинки, даже пылинки муки не могла - если найдут, тут же расстрел. Над пристанью, где лежат мешки с крупой, горохом, мукой, самолет бреющим полетом пролетит, продырявит, в воду запасы сыплются - беда!

Мой Костя делал закваску и пек оладьи - к нам приходил весь пирс. Наконец, начальник порта распорядился снабжать нас мукой и маслом. А то грузчики и военные доставали из воды размокшую массу - и на плиту. Съедят, и тут же заворот кишок, умирают… Сколько таких случаев было!

Так что я опять пришлась ко двору. У меня две рабочих карточки: одну отдаю в детский сад, там довольны, за Костюхой уход хороший, а другую карточку даю Вале. Как еду к деду, у которого наши вещи, он меня капустой и ягодами балует. И еще дает яблочки, я их в Ленинград, в больницу к Кроне. Угощу няньку, врача, разнесу письма из Осиновца и обратно на Ладогу, в порт… Так и верчусь как белка в колесе. Улыбки людей - в подарок, да и муж рядом…

27/VIII. Быстро лето прошло. Ладога бурная, холод, ветер, бомбежки усилились… Плывем в Кобону. Груз выгрузили, недалеко от берега катер пошел ко дну. Такое случалось часто, но на этот раз катер «эпроновцы» так и не смогли поднять…

Костю направили на водокачку (станция Мельничный Ручей). Сутки дежурит, двое - свободен…

Кроню в то время из больницы имени Раухфуса перевезли в больницу на Петроградку, сказали, что там сделают операцию. Положили его на женское отделение. Женщины его полюбили - учили шитью, вязанию…

В конце декабря Кроне удалили кусок челюсти, в январе велели забирать домой.

3/I 1943 г. Снова ходила просить жилье, предложили пустующий дом в Мельничном Ручье. В этом доме печку затопили - дымит, имеется замечательная плита с духовкой из кирпича… А рядом военные разбирали дома по бревнышку и увозили, и к нам подъехали, но мы их припугнули, и наш дом не тронули.

Земля мягкая

Кронида и Костюху забрали домой, а детсад нам отоваривал карточки. Мужу Косте близко на работу спуститься - железнодорожное полотно перейдет, а там - водокачка. Пока сутки стоит на вахте, дров напилит, наколет, насушит и принесет домой.

Чтобы прогреть дом, приходится топить печь не переставая. Тепло, светло, снега много-много. Муж сделал санки. По дороге мимо дома два-три раза в день лошадка пройдет - дети на санки. Берут с собой ящичек, веник, лопатки - соберут лошадкино «добро» и около крыльца навоз сложат - для будущих посадок пригодится…

15/III 1943 г. У крыльца накопилась огромная куча навоза. «Ленинградская правда» как раз поместила статью академика Лысенко о том, что можно из ростков картошки вырастить богатый урожай отменного картофеля. Для этого надо сделать парник, набить конским навозом, затем заложить мерзлой землей и набросать снега. Закрыть рамами и через две-три недели сажать ростки.

Пришлось в доме снять пять внутренних рам, и поступили примерно так, как написано в газете.

22/III 1943 г. Земля мягкая. Купили у соседки-старушки тазик, полный ростков, за 900 г. конфет. Долго занимались посадками - дело хлопотное…

5/VI 1943 г. Заморозки были очень сильные, и вся земля померзла - очень было жаль наших трудов. А тут пришла пора сажать капусту, брюкву, свеклу. Копали день и ночь.

Напротив - два двухэтажных дома. Бывший детсад Мясокомбината. Никто их не охранял, но никто и не трогал - государственное…

В Ленинграде я раздобыла лук-севок - вот такие дела «луковые»: вечный, его раз посадить, и он растет несколько лет. Лук растет не по дням, а по часам, а я продавать не умею, да и времени нет - рынок далеко. Нарежу в корзину и несу морякам. Они мне записку-благодарность написали. Потом сами ходили ко мне, ножницами аккуратно нарезали и уносили к себе…

Надежда родилась

…Долго не бралась за дневник - не до того было. Пошла к докторам. Они меня осматривают, слушают, как ты там у меня растешь, а я с тобой разговариваю, глажу тебя - мечтаю, чтобы ласковая росла, пригожая, умная. А ты как будто слышишь меня. Костя кроватку уже тебе принес плетеную - очень красивую, ждем тебя с великой радостью. Знаю, что ты - дочка моя, растешь, знаешь, какой была Милетта…

Помню, блокада - она братьев бережет. Я уйду, а они втроем одни. Как начнется бомбежка, она всех - под кровать… Холод, голод, она последними крошками с ними поделится. Видела, как я хлеб делю, и тоже делила. Оставит себе кусочек поменьше, а горчицы побольше, как я… Страшно одним в четырехкомнатной квартире… Как-то бомба во дворе разорвалась - стекла с соседнего дома сыплются, а наш шатается…

…Я кровь не сдаю с мая месяца, так как знаю, что это вредно тебе, моя ненаглядная доченька. Вышла за поленом, мимо соседи идут - радуются, прорвана блокада…

Солдаты 63-й Гвардейской дивизии подарили моему мужу Косте новую офицерскую шубу. Полная изба народу, шум, шутки, счастье! Неужели позади блокада!

2/II 1943 г. Я говорю Косте: «Беги за врачом, начинается!» На плите стоит 12-литровая кастрюля с теплой кипяченой водой, а в 7-литровой уже кипит вода. А вчера, 1 февраля, меня смотрел врач, запустил капли в глаза, дал мне йод, шелковую нитку в мешочке и сказал: «В госпиталь не ходи - там дикий холод, и весь он завален покойниками, да и находится за 4 километра от дома…»

Вернулся муж, лица на нем нет. Не обнаружил в больнице ни единого человека - видно, ночью тихо снялись… Люди ему сказали, что слабых отправили в тыл, а тех, кто покрепче, - на фронт…

Схватки уже нетерпимые. Дети спят в комнате, я стою в корыте, в Костиной рубахе. Он - напротив меня, ножницы наготове… Уже держит твою головку, уже ты у него на руках… Лицо у него светлое… Я беру тебя на руки. Он режет пуповину, смазывает йодом, завязывает. Рядом ванночка. Льет на головку воду - голова у тебя волосатая. Орешь, дети вскакивают, отец им кричит: «На место!»

Заворачивает тебя, несет на кровать…

Я моюсь, Костя берет меня на руки и тоже несет на кровать. А сам выливает из емкостей воду, моет пол, моет руки и приходит смотреть, как ты спишь в кроватке. Потом подходит ко мне, гладит по голове, желает спокойной ночи, идет спать на кухонную скамью… Луна за окном огромная…

Утром муж говорит мне: «Всю ночь не спал, слушал, как сопит дочь. И надумал: давай назовем ее Надеждой, и будем думать, что нас ждет Надежда и радость. Счастье, что он оказался рядом, принял роды, назвал тебя, а то все был в море…

Смоляная река

5/II 1944 г. Костю отправили в Териоки (в переводе с финского - Смоляная река), а ко мне нагрянули из Удмуртии мама Зоя, Дагмара и Люся.

Зоин муж Иван Данилович Русанов (много лет радость и печаль делили вместе) убит на фронте…

Ивана Даниловича и нас до войны соединяла совместная работа: он был главным инженером (окончил Лесотехническую академию), мой Костя - механиком, а я слесарем - чинила и выдавала инструменты на инструментальной станции при Александровском лесопункте. Мама Зоя и он поженились накануне войны, в мае, и уехали…

И вот Иван Данилович уже лежит где-то в Синявино… А мы с Костей - молодые, здоровые, а вот дочь и сына потеряли, их унесла блокада…
27/V 1944 г. Переехали к Косте в Териоки. Там полно пустующих домов. Поселились в небольшом, с верандой. Под окнами - сад, кусты смородины, колодец в трех шагах от крыльца. Огромный сарай и погреб - неожиданно этот погреб оказался с вином. Пятнадцать минут до вокзала…

19/XI 1944 г. Костю и меня пригласили на праздник в честь Дня артиллериста, надо ехать в Ленинград. Детей уложили спать - поезд отправлялся в три часа ночи. Незадолго до отъезда один военный принес нам ведро бензина. Я ведро тазом закрыла, оно стояло рядом с картошкой…

Приехали в город, сходили на собрание в честь праздника, побывали у мамы. И тогда не знали, что в Териоки наш дом загорелся. К счастью, дети не пострадали - спасли их соседи, вытащив через окно. А как вытащили - дом рухнул. После того как пожар был потушен приехавшими военными, обнаружились пропажи: Костина память об отце - тяжеленный серебряный портсигар, коробочка с облигациями (может, конечно, сгорела), а вино из погреба военные погрузили на машину и увезли.

Свалили все на Кроню: будто он пошел со свечой за картошкой, а в бензин попала искра…

20/XI - 1944 г. Вышли из поезда, подошли к дому и видим - пепелище… Костя говорит: «Были бы живы дети, на остальное наплевать!» Оно и верно: квартира в Ленинграде есть - не помрем. Сосед выходит, успокаивает: «Дети у меня, но без одежды, раздетые…»

И рассказали, как дом рухнул. Они подошли, а на плите кастрюля 7 литров, алюминиевая, как живая. Дотронулись, и она рассыпалась. Ящик с пшеницей не сгорел, но крупа оказалась горькой…

Позвонили в Ленинград в воинскую часть на площадь Труда. Костя вызвал Валериана, тот сразу взял машину, погрузил нас (а мы забрали мерзлую картошку и двух живых кроликов и увезли в Ленинград). В городе добрые люди нанесли детям одежды - хорошо хоть не умерли, только сильно оголодали.

Неужели пережили войну?

Кроликов мы съели, картошку съели. Дети в школу не пошли, потому что раздетые. А с железной дороги Сергей Николаевич приносил мне работу, собирала патроны для уличного освещения, платили очень мало…

В очереди простоишь за отрубями. Ночь простоишь, утром хлеба дадут норму. Хлеб намочишь, отруби, ошпаренные крутым кипятком, набухнут, смешаешь намоченный хлеб и отруби, мороженной, отварной картошки натолкаешь, и на сковородку. Аромат по комнатам. Съедим - и за работу, собирать патроны…

Наконец весна 1945 года. Неужели пережили войну?.. Мы с мужем поехали в Репино. Красили кровати, стены. Взяли меня управхозом, по ночам охраняла дачи художников, артистов - там никто из них не жил. Жили пленные. Даже однажды ночью мне дали ружье, незаряженное. Я надела его на правое плечо. А пленные из окон смотрят на меня, гогочут… Отстояла ночь, домой пришла - расплакалась, Костя утром пошел в правление требовать, чтобы меня рассчитали.

Наденьку я еще грудью кормлю. Ходим на залив всей семьей. Отец и сыновья ловят рыбу: окуньков, а то и судаков. Мелко: рыба возле камней собирается, а со стороны Кронштадта - дымка, морские саперы очищают фарватер от мин. Рыбы много - целый противогаз мелочи соберем, а крупную - на ветку нанижем и несем через плечо. Берега пустынные, ни души, а песок горячий…

Купаемся, и младшую Наденьку в водичку опускаем (она рано пошла, в десять месяцев). Веселая, прыгает, возится, визжит, хочет поймать рыбку, а та убегает. Дети смеются, и нам с отцом - хорошо…

Костя тащит через плечо двух огромных судаков. Идем по аллее, а навстречу - огромный детина. Сначала на судаков смотрит, а потом давай обниматься! Оказалось, Костин начальник БГМП, капитан. Муж с ним плавал на каком-то судне…